События

Творческий вечер Зои Богуславской «Без купюр»

В "Гоголь-центре" прошла встреча с Зоей Богуславской

26 мая писательница Зоя Богуславская встретилась с поклонниками в "Гоголь-центре". Зоя Богуславская общалась с уникальными личностями –Вольфом Мессингом и Вангой, Лилей Брик и Владимиром Высоцким. Сама же Богуславская – прозаик, эссеист, автор различных культурных проектов. Многие из ее произведений писательницы переведены не только на английский, но также на французский, итальянский, японский и другие языки. Прямую трансляцию провело сетевое издание M24.ru. Приводим полную текстовую версию прошедшей встречи.

Почти полвека Богуславская прожила в браке с поэтом Андреем Вознесенским. В 2011 году она учредила Независимый благотворительный фонд имени Вознесенского и стала его председателем.

Ведущий вечера - Кирилл Серебренников, модератор встречи - театральный критик Алла Шендерова.

Серебренников: Я Зою Борисовну знаю не так уж давно, и для меня это очень долгое время был человек, находящийся от меня на достаточно серьезной, временной имеется в виду, дистанции, не возрастной, а временной, то есть она для меня относилась к эпохе, которую я, безусловно, уважаю. Она связана с именем поэта Андрея Вознесенского, я понимал, что Зоя Борисовна является частью этой вселенной, она является частью этой эпохи, ее голосом она в какой-то момент начала звучать. Но ничего личного, никаких личных пересечений у нас достаточно долго не было.

Первый раз мы с ней встретились, когда мы затеяли в Политехническом музее, в этой знаменитой аудитории, поэтический вечер. Это был фестиваль "Территория", практически десять лет назад, и придумали, что надо бы в Москве вернуть традицию поэтических вечеров. Придумали сделать современную поэзию, чтобы современные хорошие молодые артисты прочитали хороших современных поэтов, таким образом, продолжить традиции шестидесятников, которые в этом зале читали свои замечательные тексты. Что мы, разумеется, не можем помнить живьем, мы помним по фильму Хуциева. И была идея, чтобы вошел в эту аудиторию Андрей Андреевич Вознесенский.

Именно тогда я первый раз позвонил по телефону, который мне нашли. Позвонил, услышал голос, который меня очень строго расспросил, что, как, куда, каким образом. И я был удивлен, что в результате моего рассказа голос остался удовлетворен и сказал: "Хорошо, мы придем". Андрей Андреевич к тому времени очень серьезно болел, но ни разу, ни в одной интонации, ни в одной реплике Зоя Борисовна не сказала, что "знаете, Андрей Андреевич болен". Он никогда не был болен, он всегда был готов участвовать в чем-то интересном и хорошем.

И я, наверное, никогда не забуду вечер этот на фестивале "Территория" в Политехническом, когда я по бумажке, закадровым таким голосом, прочитал стихотворение Вознесенского "В Политехническом, в Политехническом", и в конце этого стихотворения открылась дверь, и Зоя Борисовна и Андрей Андреевич вошли в зал. Это было невероятно: зал встал, это была, я не знаю, десятиминутная стоячая овация. Для меня было удивительно, откуда люди, совсем молодые, откуда взялась энергия для этих аплодисментов, откуда это все взялось.

И вот с этого момента, с этого вечера, который прошел невероятно удачно, и именно по результату этого вечера Зоя Борисовна сделала строжайший и очень серьезный анализ всех поэтических текстов, всех выступлений молодых актеров, молодых поэтов. Я понял, что эта женщина абсолютно удивительна и уникальна.

Следующим шагом знакомства с ней было общение по поводу "Триумфа", я выступал на нескольких вечерах, потому что получил эту премию (тогда ее еще выдавали), а совершенно не случайно, это уже было недавно, мне в руки попал многосерийный документальный фильм "Андрей и Зоя", снятый "Авторским телевидением".

И вот тут произошла какая-то, для меня удивительная, вещь: мне открылся совершенно другой человек. Не строгая женщина-литературовед, тончайший знаток литературы, хозяйка серьезной премии, такой менеджер, мне открылась женщина: удивительная, манкая, умная. Женщина, которую сегодня, конечно, можно назвать, знаете, "мечта поэта", но это была именно мечта... может быть, мечта любого мужчины. Такой прекрасной, такой обаятельной, умной, тонкой и чудесной она мне показалась. Я тут же об этом ей сообщил, и именно тогда придумали сделать совместный вечер. И у нас уже несколько проектов сделано с Фондом Андрея Вознесенского.

Я просто хочу сказать, что это не только по работе, но это, конечно, еще что-то личное, так же, каким личным будет сегодняшний вечер, он называется "Зоя Богуславская без купюр". Это будет, надеюсь, монолог удивительной женщины, потрясающего публициста, писателя, уникальной личности – Зои Борисовны Богуславской.

Зоя Борисовна, мы поменяли мизансцену, мы решили, чтобы вы сидели в центре, и монолог от вас. Но если у зрителей наших будет желание задавать вопросы, вы пишите записки, приносите нам, сюда, с Аллой. Любые, провокационные. У нас несколько есть вопросов, заданных нашими зрителями по Интернету, через сайты. Мы сбоку будем слушать вас, и наше модерирование будет заключено в том, что мы будем вам передавать микрофоны, если в какой-то момент Зоя Борисовна захочет с вами поговорить, вы тогда поднимаете руку – мы подходим с микрофонами.

Договорились? Спасибо.

Дальше, Зоя Борисовна, вот вам микрофон, и в полном вашем распоряжении "Гоголь-центр". Спасибо.

Богуславская: Спасибо. Я, к сожалению, не слышала, что говорил Кирилл, но уверена, что он меня не очень ругал. С чего начнем?

Шендерова: Может быть, видео, Зоя Борисовна?

Богуславская: Как скажете.

Шендерова: Давайте видео.

Богуславская: Я не режиссер.

Шендерова: У нас маленький фрагмент передачи канала "Культура".

(Просмотр видеоролика.)

Серебренников: Зоя Борисовна, вечер наш называется "Без купюр", значит ли это, что до этого было много купюр в том, что вы говорили? И значит ли это, что вы сегодня расскажете нечто такое, что никогда не рассказывали?

Богуславская: Знаете, могу сказать одну вещь. Одна из особенностей моей натуры, не самая лучшая, что я ничего не умею повторять. Я не стала, кстати, актрисой… Я как-то шла мимо Малого театра и увидела объявление, что берут, не помню, вспомогательный состав или какой-то. И я из озорства, поскольку правильно сказал мой сын, что я сама хулиганка была всегда, я вошла, показалась, и с изумлением увидела на другой день, что я вывешена в списках принятых. Это было противоречие, разрывавшее мою душу, но когда я подумала, что каждый день вечером это я говорю в театре, напрасно я должна говорить один и тот же текст одной роли, то я поняла, что не буду актрисой никогда.

И так и в жизни. Вот когда Кирилл Семенович меня спрашивает, говорила ли я вот все, что я сегодня вам буду говорить, я, во-первых, не помню потом, что я говорила, а во-вторых, я никогда не повторяю, я говорю то, что я сегодня думаю.

Без купюр – это потому, что в моей жизни были, конечно, периоды, когда, как бы сказать, отсутствие купюры вело к очень тяжелым обстоятельствам – репрессии, посадки. Очень много моих друзей репрессировали или их родителей. Так что даже встреча, предположим, с Вангой, с Мессингом – это было опасно.

Скажу вам одну вещь. У нас был Набоков дома, поскольку мы его привезли, и вдруг мы узнаем, что одного мальчика, которому я дала почитать Набокова, его арестовали и изъяли книгу Набокова. Это не была "Лолита", это было "Приглашение на казнь" или "Камера обскура" – не помню, что. И мы побежали его выручать.

Я просто говорю вам, что такое топкое время. Не только страшное было. И вот через эти годы я прошла. Так же, как я прошла через годы, но сейчас не буду к этому возвращаться, потому что бесконечно показывали, и в фильме четырехсерийном, то, как Хрущев кричал на Андрея Андреевича Вознесенского. Сейчас это кажется – ну, покричал, а тогда у нас, как бы сказать, самодержцы были, очень всесильные люди, и когда он говорил: "Вон, господин Вознесенский, из Советского Союза! Паспорт вам выпишет Шелепин", – это значило, что паспорт выпишут завтра.

Для Андрея Андреевича расстаться с Россией было так же невозможно, как расстаться со способностью писать стихи. Он так был создан. Я не говорю, хорошо это или плохо, патриотизм или нет. Он был создан из русского языка, русского воображения, русских метафор, и так далее, и так далее. Хотя он владел английским так же, как русским.

Если вы помните его стихи "Елена Сергеевна" – это была его первая любовь, его учительница английского языка. И чтобы понравиться ей, он учил английский так, чтобы превосходить всех других. И действительно, когда он первый раз приехал в Англию, у него был вечер, он был совсем молоденький, то "Times" написала, что "у этого русского поэта произношение оксфордское". Это был высший комплимент.

Ответила?

Серебренников: Ну еще бы. Конечно. Я думал, что вы скажете "Без купюр – без денег".

Богуславская: Без купюр – скажу так, как было. Без вранья.

Серебренников: Хорошо. Тогда дальше – что считаете нужным.

Богуславская: Я слушаю. Что-нибудь еще? Уже пойдем по запискам?

Серебренников: Нет, может быть, вы что-то расскажете сначала? Что вас волнует, что вас интересует на сегодняшний день. Вот какая сегодня Зоя Богуславская.

Богуславская: Меня всегда интересует, как вам сказать, происходят ли события, улучшающие нашу жизнь. Вот, собственно, идея, если бы мне сказали, национальная, я бы ответила: "Национальная идея в улучшении качества (не уровня даже, а качества) жизни". Получает ли человек ту совокупность идей, событий искусства, которые он должен был бы получить, если бы все было нормально. Вот это и есть идея моя главная, и я пытаюсь этому способствовать, когда я продолжаю дело искусства в виде премии "Парабола".

Кстати сказать, вот сидит человек, который не далее как при открытии Фонда Вознесенского и премии "Парабола" среди первой четверки получил. Значит, вы понимаете, как тесно мы были связаны внутренне, если не только я… Я не говорю, кто выдвинул, мы не говорим никогда, у нас тайное выдвижение, но он получил то абсолютное большинство голосов тайных, при котором это было. Вот это один из стимулов создания фонда, создания премии.

Потому что, конечно, не скрою от вас, что за 18-летнее участие, я создала и проект, и всю премию "Триумф", и Фонда "Триумф", и возможно при финансовой поддержке было делать очень многое, вы сейчас насчитаете, может быть, более 100 человек, из них минимум 60-70 молодых, для которых эта премия стала решающей в их самоосуществлении.

Вся сегодняшняя молодежь, которая стала так называемыми звездами, как и многие, я ненавижу это слово – личностями, скажем, художественного уровня большого, – это все молодые лауреаты "Триумфа". Вот кого ни назовете. Кроме только что вошедших.

Так что, отвечая на ваш вопрос, повторяю, для меня гораздо важнее, как вам сказать, климат творческий, в котором я существую. И благодаря сегодняшней молодой режиссуре, благодаря тому, что какие-то одаренности осуществляются, и их искусство становится предметом не только зрелищным, но и влияет на атмосферу и на других людей, это, собственно, и есть цель моей жизни. Если, конечно, помнить о том, что у меня всегда была счастливая семья, что у меня сын, который сейчас занимается и занимался высокими технологиями, Интернетом, и в частности "Рунет" – это его компания, и он сам – учредитель фонда, хотя, конечно, художественной частью занимаюсь я. Леонид Богуславский.

Серебренников: Зоя Борисовна, а вы помните Зою Богуславскую 50-х годов, 60-х, 70-х? Эти люди друг от друга отличаются?

Богуславская: Время настолько поменялось, Кирилл, что вы даже не поверите. Вы можете поверить, если вы кусочек застали. Это абсолютно другое время. Вы знаете, я прожила очень долгую жизнь, и при мне сменилось много эпох, хотя это все вместилось в десятилетия, но это были разные эпохи.

Вы понимаете, что 30-е годы, когда протекало мое детство, – одна эпоха. Отечественная война – это совсем другая эпоха. Если говорить о солидарности и патриотизме, в том понимании, в котором я это вижу, то это самый безусловный период – это была, конечно, война, как это ни странно, Отечественная. Где абсолютно все соединения военные были из людей совершенно разных национальностей, где не было никаких инородцев, а были все русские, советские, и где мог узбекский человек или еврейский отдать свою жизнь ровно так же за своего товарища по роте, вытащить его.

Я застала это. Может быть, если вы читали или видели фильм, то вы уже об этом знаете, что я застала войну, когда я была в восьмом-девятом классе, и мою мать эвакуировали вместе с госпиталем военным, поскольку она заведовала отделением тяжелораненых. И переместились мы в Томск. И туда же переместилось потом тяжелое машиностроение, где был профессор – мой отец, преподавал. Вот так мы там оказались всей семьей.

И поскольку меня не пустили на фронт – малолетку, которая, естественно, просилась, – то я окончила скоротечные курсы медсестер и нанялась ночной медсестрой в тот госпиталь, который был поблизости от матери. И надо сказать, та прививка сочувствия, сострадания и понимания людей, которую я получила в этом раннем возрасте, она в какой-то мере повлияла на всю мою жизнь. Может быть, если вы это не знаете, я вам скажу, что, например, у меня был один больной – без рук, без ног. Необыкновенной красоты голова, просто хоть лепи, а госпиталь у нас был для тех тяжелораненых, которые необратимы и не могут быть возвращены на фронт, поскольку они уже держать в руках ничего не могут. И вот он каждую ночь истязал меня с тем, что я должна, сегодня бы сказали, это эвтаназия, а тогда это было просто: "Усыпи меня, Зойка! Усыпи меня, я не буду жить все равно!" – он не мог влезть на подоконник, не мог взять веревку или что-то сделать – нет рук. Поэтому он был беспомощен. И это было для меня испытание серьезное. И главная его мечта была – чтобы не узнали дома. А дома у него были близнецы маленькие, вот он родил чуть не в 17 лет, и жена. И только бы жена не узнала, потому что он никогда не собирался возвращаться домой.

Просто одну из историй вам говорю. Но я, конечно, нашла эту жену, и она приехала. Она целовала все его культи, она рыдала. И она его увезла.

Я вам говорю, такие истории не остаются бесследно, тем более для совсем молодой девочки, которая сама еще ничего не видала, не было семьи, ничего.

И впоследствии такие вещи у меня происходили. Вот в машине едут двое, а на улице избивают ребенка. Один будет выпрыгивать, другой скажет: "Давай скорее, едем мимо". Вот я была из тех, которая выпрыгивала. Я лезла. Меня могли убить, зарезать, но я не могла слышать крик ребенка. Вот это неправильность моя, с моей точки зрения, она очень повлияла на мою жизнь и впоследствии.

Поэтому, может быть, я гораздо больше пытаюсь делать для чего-то, неизвестно, для чего, а не для себя лично. Очень много времени потеряла и в писании, и в выступлении, потому что мне главное – побежать на угол и помочь. Вот такая дурацкая натура.

- Зоя Борисовна, у меня есть вопрос, мой личный, среди тех людей, калейдоскопа великих лиц, которые вас окружали, кого вы выделяете? Кто повлиял больше всего на вас, может быть, в юности, потом в зрелости, и так далее?

Богуславская: Вопрос очень трудный, потому что действительно мне посчастливилось, уже вы знаете, наверное, встретить такое количество людей просто мирового уровня! Я не говорю про наших: жюри "Триумфа", лауреаты "Триумфа" – это же все были люди самого высокого таланта, достоинства. Поэтому через кого я только ни прошла, от Шнитке до актеров самых крупных, какие были на свете.

У нас создался "Триумф" – это был 1992 год. Вот надо брать все это. Но кроме того, вы же возьмите Запад, предположим: Барышников, Наталья Макарова, Лайза Минелли, Бриджит Бордо, Артур Миллер, вся история с Мэрилин Монро. Понимаете? Поэтому я очень на много вопросов умею отвечать и быть приемлемым рассказчиком – это потому, что я умею рассказывать о них.

Я уже не говорю, действительно, об уже поименованных Мессинге, Ванге и Джуне. Я у них, у всех троих, была медиумом. Это не просто, где-то я прочитала.

Поэтому сейчас, когда эти бесконечные фильмы, мне звонят, чтобы я говорила о Ванге, я сказала: "Я один раз рассказала вам, и вы из этого сделали бог весть что". Потому что они все равно делают по-своему, они не верят тому, что я рассказываю.

Серебренников: Может, вы нам расскажете про Вангу-то? Нам важно знать.

Богуславская: Да?

Серебренников: Конечно. И про Мессинга. Вообще, что там нам всем грозит?

Богуславская: Я вам сейчас скажу. Сейчас будет 16-серийный фильм, мне звонят, пока я отказалась, но, конечно, рухну и соглашусь, в конце концов. Я сказала так: "Покажите все, а я буду опровергать". До Ванги у меня все-таки был Мессинг, это вообще фантастическая история, с Мессингом.

Мы были теми же школьниками, когда вдруг в городе Томске увидели громадный плакат: "Чтение мыслей на расстоянии. Вольф Мессинг". Дворец культуры в Томске. И нас была стайка подруг, были мы все очень озорные, и это несмотря на войну, несмотря на все это, вот как парадоксально устроена жизнь, и мы все пошли. Пошли мы с одной целью – разоблачить этого человека, который, конечно, авантюрист, потому что никакие мысли на расстоянии не могут читаться ни при какой погоде. Абсолютно были в этом уверены. Я придумала (как всегда, хуже всех была) вывести на чистую воду его.

Значит, система была такая. На сцене сидели все лбы города: секретарь райкома, райисполкома, ученые главные города Томска. В президиум из зала поступали записки. Допустим: в первом ряду выньте кошелек, дайте 40 рублей такому-то в пятом ряду, и так далее. В президиуме это читали, а человека, написавшего записку, Мессинг вызывал, хотя он не говорил по-русски, там была ассистентка его, Аида, которая впоследствии стала его женой, он брал за руку этого человека, и тот мысленно эту записку диктовал. И он ее выполнял. А президиум проверял.

Я решила сделать чистый эксперимент, что я пошлю записку одну, а диктовать ему мысленно буду другое. Если он будет выполнять записку, значит, ему подсказывают, знаком или чем. А если он будет выполнять то, что я говорю, значит, действительно, осуществилось невероятное, и он умеет читать мысли. Ну, так и было. Вкратце было следующее. Как меня не линчевали, я не знаю, но нас всех пытались линчевать. Все произошло к моему изумлению.

У меня был мальчик, с которым я поссорилась в это время, я написала в президиум: "Снимите у какой-то девушки часы, переставьте их", – и так далее. А мысленно я диктовала следующее: "Подойдите к парню в третьем ряду, заставьте его выйти на сцену, сыграть "Лунную сонату" Бетховена, – я знала, что он умеет. – После чего подведите к девушке в таком-то ряду и познакомьте их", – неважно, что, текст я могу не помнить. Каково было мое полное обалдение и шок, когда он стал делать то, что я ему диктую.

Понимаете, что тут началось? Президиум стал орать: "Жулик!" Все вскочили с места. Это платный вечер, и на нем 10 тысяч человек. Сорванный вечер. Что такое? Я сказала: "Девки, давайте пойдем каяться". Мы выбежали на сцену этого дворца и покаялись.

И что тут началось! Мы были в нарядных каких-то платьицах, а на улице был 40-градусный мороз. Мы выскочили, в чем были, и просидели в соседнем парке при 40 градусах, пока не кончился вечер, потому нас готовы были растерзать. Вот такое издевательство. Я поняла, что над гением издевалась, и всю жизнь не могла себе простить этого.

С Вангой совершенно другой случай. Это я уже – взрослый человек. Мы с Андреем Андреевичем находимся в Болгарии. У меня в Болгарии вышла первая книжка на иностранном языке, она называлась "Транзитно", такая книжка у меня была и повесть. У Андрея Андреевича был свой большой вечер. Болгария обожала его. Потом Высоцкого туда привезли тоже, там вообще чуть не сломали им все здание. У меня было тоже какое-то скромное мое дело и, главное, представление этой книжки. Когда я приехала – мы, русские гости, болгары, конечно, с большим пиететом, – то меня председатель Союза писателей, замечательный поэт Любомир Левчев спросил: "Зоя, какую вам сделать программу?" Я ему сказала: "Я хочу увидеть Вангу". Он очень удивился, потому что, во-первых, Ванга была засекречена, никто ее никаким иностранцам не показывал. Они и сами пользовались ею, но они не выдавали, что бывают потусторонние какие-то мистические способности, но пользовались ею, и я уже знала. Я не буду про это очень долго, могу рассказывать три случая.

Когда мы поехали к ней, надо было ехать в шесть утра, потому что у нее дар кончался в восемь часов, меня предупредили. До этого надо было держать кусок сахара под подушкой, и ей этот сахар давать. Как она, причем здесь сахар? Я никогда у нее объяснить ничего не могла.

Рассказали мне две байки, могу быстро в двух словах сказать. Водитель Гоша, который меня вез 300 километров в эту деревню Петрич на границе Югославии и Болгарии. Там в дикой нищете была Ванга, у нее еще не было ничего, когда я была, за что она меня долго потом помнила и передавала мне приветы, потому что я видела эти все условия. Потом ей дали богатый дом, вокруг нее уже были помощники, которые сейчас вещают от ее имени все, что хотят, в этих фильмах. В общем, по дороге водитель мне рассказал, как начался ее дар. Ведь она же была найдена в лесу ослепшей, она слепая, Ванга, потому что была молния, ее нашли с глазами, засыпанными песком, потому что она упала в песок, рядом была просека какая-то в лесу. Потом эти глаза уже не вылечили, она получила вот такой дар. Я не могу вам ничего сказать, как бы это мне было просто рассказано. Но ее посчитали за ведьму и хотели уничтожить еще в те времена, досоветские. За ней послали полицая, а ей было 18, что ли, лет или 15, когда это случилось, и сказали: "Ведьма, ведьма, она все рассказывает, она предсказывает. Надо ее посадить, она мутит население". Он пришел к ней, она сказала: "Служивый, для чего ты хочешь забрать меня и посадить, когда у тебя ребенок тонет в колодце, трехлетний ребенок. Беги домой, не успеешь!" Он сказал: "А, не вешай мне лапшу на уши. Ты давай, собирайся". Она сказала: "Я никуда не уйду, я слепая. Беги скорей!" Он прибежал, и ребенок погиб. Вот так, он пришел в полицию и сказал: "Я никогда в жизни не буду ее никуда брать, потому что если бы я был умнее и толковее…" – и так далее. И таких историй очень много.

Это когда она совсем молоденькая, но есть и во взрослом состоянии, когда потеряли секретные документы, которые не могли найти, пришел к Ванге какой-то очень большой чиновник, и она сказала: "Ты раскрой окно, они на дереве висят", – и он нашел. Я не буду эти байки рассказывать, потому что они займут весь вечер.

Шендерова: Зоя Борисовна, простите, что вам сказала Ванга, или нельзя это спрашивать?

Богуславская: Какие хитрые!

Серебренников: Без купюр же у нас тут.

Богуславская: Она много рассказывала. Я могу только одну историю рассказать, связанную с Андреем Андреевичем, поскольку он вас интересует. Она мне сказала самое первое: "Ты очень счастлива замужем. У тебя не первый муж". Она не назвала ни разу ни имя, ни фамилию, ни поэт, ничего, она говорила "муж". "Вы – счастливая семья. У тебя и у него живы родители". Потом она остановилась, сказала: "Его отец болен на голову и на ноги". Мы приехали, не буду говорить вам все другие вопросы, там есть гораздо более существенные, но одно скажу, она сказала: "Никогда не расстраивайся, что у тебя там".

Я уехала в Болгарию, это меня пустили впервые за границу после поручительства, потому что я подписывала письма и за Синявского, и Даниэля, и Бродского – все письма, которые свидетельствовали о том, что за художественное творчество уголовной ответственности быть не может, поэтому я была как бы немножечко подпорченная. Но я обладала позитивным характером всю жизнь и чувством юмора, поэтому, несмотря на это, многое мне позволяли. Как-то я ни на что не жалуюсь в жизни. А тут она сказала, что "не расстраивайся, ты будешь очень счастлива в работе, ты пересечешь океан и будешь за океаном тоже известна". Когда она это сказала, для меня это было все равно, что я в два дня выучу санскрит или китайский язык. Я только улыбнулась. Но, правда, через полтора года я была уже почетным ученым Колумбийского университета, лучшего университета, и писала книгу "Американки". Вот она угадала. Очень много такого происходило, но я считаю, что вам уже про это много рассказала.

И Джуну я знала хорошо. Джуна почти всех наших поэтов, начиная от Роберта Рождественского, Белого, всех она лечила. У нее, безусловно, очень значительный был дар, но он ограничивался тем, что она умела вылечить органы, которые были с воспалительным процессом связаны, поэтому она не брала никогда раковых больных и не могла починить какую-то конечность. Она могла только это, но это было многое.

Серебренников: Спасибо.

Шендерова: У нас есть вопрос в зале. Пожалуйста.

- Зоя Борисовна, здравствуйте. Меня зовут Алексей Мельников, я журналист. Большое спасибо, прежде всего, хочется вам сказать за то, что вы сегодня встречаетесь с нами. С нами сегодня разговаривает поэзия 60-х, шестидесятников, ведь наверняка "Девушка плачет в автомате, кутаясь в зябкое пальтецо" – это вы. "Юнона и Авось": "Я тебя никогда не забуду, я тебя никогда не увижу", – Андрей Андреевич это писал для вас, а также многие другие стихи.

Скажите, пожалуйста, сегодня вы сказали, что время очень сильно изменилось по сравнению с той эпохой. Вы можете сегодня сказать, что есть новая поэзия, та поэзия шестидесятников – это было одно, и слово – полководец человечьей силы сегодня вновь звучит в современной поэзии? Вторая часть вопроса. Можете сравнить состояние современной России того самого первого секретаря, который кричал на Андрея Андреевича в зале, и того, который сегодня что-то пытается говорить, – их поведение, насколько они сравнимы, и насколько они, может быть, по масштабам одинаковые или совершенно разные? Спасибо большое.

Богуславская: Знаете, конечно, это интересный вопрос, но он очень объемный. Там нужно рассказать про две эпохи – рассказать о прошлой и сравнить с нынешней поэзией. Я скажу то, что сразу мелькает у меня в связи с этим вопросом. Вы знаете, дело совсем не в талантах, дело не в художниках, дело не в том – сегодня больше, меньше, талантливей, нет. Просто, как это ни парадоксально, но прессинг, запретное, оно всегда вызывает в человеке, рожденном все-таки свободным, желание это преодолеть.

Поэтому, конечно, я не знаю, был бы Александр Исаевич Солженицын, если бы он не пережил ГУЛАГ, такого масштаба личностью, не уверена. Потому что, конечно, его книги – это был воздух, которым стало дышать много поколений после него, для того, чтобы не повторилось это. Его книги были, с одной стороны, предостережением, с другой стороны – исправлением лживой истории. Как только начинается вранье такое, тотальное, так есть люди, которые хотят, чтобы вранья не было.

С другой стороны, такое относительное благополучие материальное и жизненные удобства, они тоже парадоксальны, но они приглушают подвальную поэзию, поэзию запретную, поэзию, за которую грозят сроки. Какой-нибудь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, все-таки всегда внутреннее у них было – это построить другую действительность, которую не дано пережить этому поколению, кроме исключительного дара стихосложения, отношения к русскому языку и вообще к словесности. Так что вот так, сравнивать надо, скорее, два времени, а не два поколения, потому что каждое поколение живет в своем времени. Я не знаю, что было бы, если бы сейчас наступило какое-то…

Правда, с другой стороны, когда бряцают оружием, музы молчат. Так что, я не думаю, что в сегодняшней Украине родились большие поэты типа, я не знаю, Шевченко, даже Коротича и Драча, других, которых очень хорошо я знала в том поколении. Поэзия, как и творчество, как и творческие люди, – вещь абсолютно таинственная и непредсказуемая.

Из какого сора растут стихи, как известно, предсказать не можем, но я считаю, что опять же "моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед" (Марина Ивановна Цветаева). Я недавно это еще где-то сказала, чуть ли не по телевизору. Меня потрясло в Америке, что после бума, который сделали битлы и все другие поколения, связанные с роком, с рэпом, вдруг я еду в такси в Нью-Йорке, и Шопен играет у водителя. Я была потрясена, говорю: "Это то, что вы слушаете 24 часа в сутки?" Он говорит: "Чаще всего, да". Как это объяснить? Он мне говорит: "Потому что уже настолько приелась ритмическая, что хочется мелодий, хочется грусти и так далее".

У меня есть это ощущение, что эпохи громкие сменяют тихие эпохи, и тут ничего не сделаешь, наоборот, это хорошо. Поэтому я считаю, что у нас возвращается классическая музыка, переполнена консерватория, переполнены сольные концерты. Именно не вот это "один из", они хорошие, эти телевизионные соревнования, когда настоящие голоса, когда они кого-то могут вывести в люди. Алла Сергеевна Демидова, которая вам хорошо знакома, не пропускает ни одного концерта в консерватории, или сама выступает в зале Чайковского. Понимаете, вопрос, с моей точки зрения, ответа не имеет, а вот то, что я сумела вам сказать, то и сказала.

- А вы нынешнего нацлидера можете сравнить с кем-нибудь?

Серебренников: Сравните нынешнего национального лидера с Хрущевым, с лидерами прошлых лет.

Богуславская: Лидера? Нет-нет, Гребенщиков и Шевчук.

Серебренников: Нет-нет, это про другое, про политику. Здесь, к сожалению, не про Гребенщикова и Шевчука.

- Не Гребенщикова, а временщиков.

Серебренников: Имеется в виду политика, имеются в виду политические лидеры – нынешние и политические лидеры прошлого.

Богуславская: Вы знаете, во мне странно соединилось – я исключительно интересуюсь политикой, но абсолютно не как действующее лицо, а, как – не шахматы, это грубо сказано – но я слушаю все новости, я смотрю "Дождь", я выискиваю, где правда и где вранье, это, как бы ритуал ежедневный. Но мне абсолютно никогда не захотелось не стать кем-то, кто может строить политику. Не скрою, что у меня очень много было предложений в жизни занять какое-то место, вплоть до зама министра культуры. Почему-то считалось, что я иногда думать умею. Но это так страшно было даже подумать о том, что я над кем-то буду властвовать, не могу. Тут сидят мои девочки, я ими не управляю, а я к ним подстраиваюсь, как в этом событии приспособить их, чтобы это событие состоялось.

- А сегодня хороший министр культуры в России?

Богуславская: Нет, мне он не нравится.

Серебренников: Скажите, пожалуйста, Зоя Борисовна, что вам помогало преодолевать давление, которое оказывалось на вас, на вашу семью, на Андрея Андреевича в разные эпохи? Понятно, что были времена, когда вам очень было нелегко. У вас гостили спецслужбы, за вами была слежка, были такие проблемы.

Богуславская: Не очень большие.

Серебренникова: Не очень, но какие-то были. Потом был более-менее нормальный период. Что вам вообще помогало преодолевать прессинг этой системы?

Шендерова: Вы ее боялись?

Серебренников: Что вообще может этому помочь, как с этим справляться? У меня чисто практический вопрос.

Богуславская: Вы знаете, я уверена, что внутри любой системы, кроме фашистской уже совсем, можно жить относительно свободной жизнью. Свобода внутри нас, я считаю. Я никогда себе не позволила подстроиться или делать в жизни то, что мне противно, что мне претит.

Достаточно вам рассказать такое. Меня вызывают к генералу КГБ, неплохой человек, который курировал Союз писателей. Был такой случай. Андрей Андреевич должен был читать, вечер поэзии был у него в американском посольстве. В этом американском посольстве в это время был Билл Смит, его переводчик, который приехал, очень крупная фигура в американской поэзии. Они на пару читают. Через несколько дней меня вызывает этот генерал, Виктор Николаевич его звали, очень хорошо помню, он говорит: "Ну, скажи мне, как ты могла разрешить Андрею, не отговорить его в американском посольстве читать вечер, когда американцы только что взорвали бомбу в Сан-Франциско?" Я на него смотрю, еще иногда извилины меня спасали, и говорю: «Откуда я знала, что американцы взорвали бомбу, если об этом нигде не писали». Он в тупик встал. Я говорю: "Я от вас первого слышу, это первое. А, во-вторых, Виктор Николаевич, я никогда этого делать не буду". Он говорит: "То есть, как не будешь?" Я говорю: "Не буду. Режьте, жгите, не буду". Он говорит: "А почему?" Я говорю: "Меня мама этому не учила". Все. Никогда я не поддавалась, никогда не назвала. Еще меня вызывали, это письмо 63-х в защиту Синявского и Даниэля, они сказали: «Ну, хорошо, они подписали, там какие-то". Половина сознались, что они сделали ошибку. Меня вызывают, я сказала: "Я не могу". – "Кто вам дал это письмо?" Я сказала: "Вы прекрасно знаете, зачем вы меня спрашиваете?" – "Нам надо, чтобы подумали о детях, потому что мы очень хотим, что вы были…» Ко мне очень хорошо все относились. Я говорю: "Этого я не могу". – "Ну, почему вы не можете?" Я говорю: "Потому что я подписывала в полном сознании, никто меня не уговаривал. Зачем я буду перекладывать на человека, который мне дал это письмо? Я не могу". – "Ну, и будешь сидеть невыездная сколько-то лет". Шесть лет сидела невыездная. Ну и что? Не выезжала.

Серебренников: Вопрос от наших зрителей, который пришел по Интернету: "Зоя Борисовна, про вас всегда говорят, что вы были сложившимся профессионалом и человеком в тот момент, когда встретили Вознесенского. Ваша проза уже переводилась в Европе. И так далее. Скажите, пожалуйста, чему вас научил Андрей Андреевич Вознесенский, когда вы поженились?".

Богуславская: Живя с человеком такой высоты одаренности, как Андрей Андреевич, конечно, невозможно было без всякой аффектации учиться чему-то и противостоять чему-то. Прежде всего, он меня научил любить природу. Я к природе относилась отрицательно. В каком-то смысле я была абсолютно урбанистический ребенок. Когда меня загоняли на дачу, я ненавидела дачу, потому что я хотела быть с друзьями и со всеми, кто оставался в Москве. Дача для меня была заточением. Он научил, я сейчас могу сказать – у меня цветы посаженные, дача в Переделкино – что-то божественное, которое дано мне для продления жизни и творчества.

Второе, чему он меня научил, и это гораздо более существенно, научил понимать его. Более разных двух людей, чем он и я, когда мы сбежались, не было. У него есть в "Озе": "Противоположности свело. Дай возьму всю твою боль и горечь. Ты же – светлый, пусть тебе светло". Во-первых, я, правда, позитивная, и я никогда не отчаиваюсь, не унываю, или я этого не показываю. Конечно, у него, у которого было так много не только переживаний, когда горлом хлещет кровь, у меня были какие-то отмычки, когда я говорила: "Они все временны, они приходят и уходят, и так далее. Поэзия вечна. То, что ты делаешь, ты делаешь не только для этого поколения". Как-то он погружался в какую-то мою логику и, конечно, было так.

Но, чему я противостояла, я всегда об этом говорю, это даже я ответила в каком-то интервью. Мы были противоположности вот в чем. Я – эталон обязательности. Если я обещала, Андрей Андреевич всегда говорил: "У тебя нет никогда способности выбрать между главным и второстепенным. Вот тебе пришла верстка твоей книги, которую так давно ты ждала, столько раз запрещали, и ты вместо того, чтобы читать эту верстку три дня, побежишь на угол, потому что ты кому-то обещала, что ты будешь". А я, правда, побегу. Для меня человек важнее любого дела. Ну что ты будешь делать?

У Андрея Андреевича не было обязательности никакой. Это был эталон необязательности. Для него – пишется, делается что-то, никакого отношения не имеет к людям. Рассказываю случай, который есть тоже в моем последнем интервью в журнале "Story". Там очень много неправды, но это – правда.

Андрею Андреевичу, совсем еще юному, предложили вечер в Большом зале консерватории. Ну, этому сопляку, извините, 29 лет, выступать на сцене, где выступали высшие музыканты. Никакой поэзии там близко не было в чистом виде, и ему предлагают вечер поэзии. Это уже по следам, конечно, его любил Пастернак тогда. В зале потом были Рихтер, Нейгауз – высшего класса вся элита музыкальная пришла. Он сказал, что он будет выступать, но в восторге улетел в Ялту. Кстати, по вопросу Крыма я могу только сказать, что там прошло очень много всего, в том числе, у Андрея Андреевича. В Ялте произошло наше сближение. Никитский сад, Массандра – это все места, наполненные для Андрея Андреевича чем-то, его вдохновившим. Так вот, каждый день мне звонит эта консерватория, полагая, что я очень близкий друг Андрея Андреевича, и как бы чуть не устроила этот вечер (но не я). Начинают звонить, неделя: "А где он? Репетировать ему надо, не надо?" Я говорю: "Он будет". Он каждый день, как все было в период его влюбленности, атакует меня звонками: "Милая, как ты?" За два дня до вечера я получаю от него телеграмму: "Милая, приехать не смогу. Цветет миндаль". Все. Битком набитый зал, звонит администрация, потому что они его тут же раздали всем: "Бери, аншлаг, Вознесенский будет у музыкантов". Я вам не передаю степень моей ярости и нахальство его, и все это одолело. Ну, конечно, когда он позвонил, я сказала: «Если ты не прилетишь, забудь мое имя». Меня всегда спрашивают: "Прилетел?" Прилетел.

Этот вечер состоялся, это был потрясающий вечер. Он еще прочел две главы из "Озы", и еще хуже я от него устала, потому что он публично выдает чувства, к этому я вообще не привыкла. Много-много лет спустя он мне сказал, я тоже что-то заставляла его сделать. Я говорю: "Ну как? Больной какой-то мальчик, ты обещал, ну, зайди, вот тебе подарок", – и так далее. Он мне говорит: "Ты меня однажды в жизни заставила прилететь из Ялты, я прилетел, но осталась недописанная последняя глава "Озы". Он мне воткнул это, уже лет 20 мы жили вместе.

Я вам говорю, он меня научил уважать то, что называется озарением, поэзией, вдохновением. Потом уже, это ведь было, когда мы молодые, когда я сказала "не приезжай", может, десять лет спустя я бы так не сказала. "Цветет миндаль" – просто действительно это был 29-летний поэт, там сидят эти люди, все это творится. Администрация седеет от ужаса, что они не могут вместить в зал, а этот сидит человек и говорит: "Цветет миндаль". Это так было. Я была очень обязательной всю жизнь, особенно, если я кому-то что-то обещала. Черт меня дернул быть согарантом этого вечера, поэтому я отвечала, и я так сделала.

Серебренников: Я здесь как Зоя Богуславская выступал в данном случае, а вы – как Андрей Андреевич, в нашей с вами организации этого вечера практически. Цветет миндаль у вас. Скажите, пожалуйста, Зоя Борисовна, вы жизнь прожили с Андреем Андреевичем, это огромная личность, поэт, талант. Вы себя видели бы рядом с обыкновенным человеком?

Богуславская: Я прожила два срока с двумя мужьями до него.

Серебренников: И они были обыкновенные?

Богуславская: Нет, я вам скажу. Первый мой муж был в Томске, тот самый, который уговорил меня поступить в театральный институт. Просто такая была сценка: мы шли с моими подружками и зацепились за объявление не хуже, как с Мессингом: "Приезжает Ленинградский театральный институт. Объявлен прием на первый курс". Мы посмотрели, вдруг сзади раздался голос необыкновенной красоты, исключительно красивый был этот артист, и сказал: "А что вы смотрите? Подавайте". Я говорю: "Что я буду подавать, когда я заочно поступила в технологический институт, куда меня родители совали". Он говорит: "Чего там, подайте, сейчас всех примут, потому что в курсе недобор". И под его влиянием я подала, и меня приняли в Ленинградский театральный институт. Я на первом курсе чуть ли не сопромат сдала уже, назывался Московский авиатехнологический институт, и в театральном.

Когда мой отец узнал, что я поступила в театральный, он со мной год не разговаривал, потому что он считал, что в театральном только проституток набирают, а я хочу настоящую профессию инженера поменять. И случилось такое, что сослуживец моего отца (я напечатала первую рецензию чуть ли не на первом курсе там же на театральном) прочитал и сказал: "Не ваша ли Зоя Богуславская опубликовалась сегодня в газете "Искусство"?" Отец сказал: "Да вы что, смеетесь?" – "Ну как же!" – принес ему. Отец пришел домой, обнял меня и сказал: "Оказывается, можно не быть проституткой, а это профессия".

Но этот человек, он был ленинградец, прилетел за мной в Москву, он был актером то ли Александринки, не помню, затем стал ведущим актером театра Моссовета. Он играл в "Маскараде" с Мордвиновым Звездича, имел очень большой успех. Но потом меня занесло второй раз с другим человеком, отцом моего сына Леонида, и в какой-то момент мы расстались. Он довольно тяжело это пережил, сразу принял предложение в Ташкент ведущим актером, уехал из Москвы, как только я ушла. Я очень верный человек, вообще не интриганка, не кокетка, я серьезная в любви. И ушла я потому, что он пил запойно, я так измучилась, потому что, как и Высоцкий, он мог пропасть, в театре не играть и так далее. Он был сыном князя, Георгий Новицкий, и я считаю, что у него какая-то была червоточина от этого, не знаю. Он был в Ташкенте, потом вскоре скончался, но родил двух близнецов, которых я никогда не видела.

А второй, отец Леонида, был программист, серьезный человек, автор учебников, и в молодом возрасте лауреатом Сталинской премии. Он меня умом и чем-то еще как бы заворожил, и с ним я рассталась исключительно под влиянием Вознесенского, который меня засветил в "Озе", и стало жить невозможно. И мой муж в Ялту позвонил и сказал, что о моем романе с Вознесенским говорит вся Москва. Я сказала, что это неправда, потому что ничего не было между нами, я была чиста. Но вот этот ультиматум, это тоже я, я позвонила Андрею и сказала: "Ладно, приезжай", – потому что с ультиматумом и под прессом жить не умею.

Когда я приехала, оказалось, что ничего общего. Он меня встречает, это как бы только слова, я сказала: "Уже не слова". И так расстались. Я всю жизнь была с ним в очень хороших отношениях, не позволила ни Лёне, ни себе поссориться с его новой семьей, и вот он скончался буквально в начале этого года.

Андрей Андреевич все время говорил: "Ты грызешь семечки, а я выиграю жизнь, считай так, только не гони". Но вот так получилось, а потом уже вторая половина наших отношений… "Она его за муки полюбила, а он ее за состраданье", – так началось, а потом, как и всегда, женщина становится более зависимой. Я зависела не от денег, потому что в период Хрущева пять лет у него вообще не было никаких денег, мы жили на скромную мою зарплату. Может, вы знаете случай, когда прибежал Володя Высоцкий и сказал: "Что ты позволяешь жить вам в такой нищете?!" Я сказала: "Нам хватает". Он говорит: "Давай я сделаю, я могу сделать Вознесенскому вечера". Сегодня бы это назывался корпоратив, а тогда лучшие ученые – от Ландау до Капицы – устраивали интеллектуальные вечера. И вот у Володи было много таких интеллектуальных компаний, и они покупали билеты на эти вечеринки, гонорар, естественно, шел Володе. До Марины Влади, до всего так было. Он говорит: "Я устрою". Я говорю: "Нет". И вот мое чистоплюйство, и раз ему пишутся эти страдания после крика Хрущева, и так и было.

Поэтому все-таки моя жизнь с ним была, конечно, подчинена его таланту, гению, говорите как угодно. И когда говорят, как два таких творческих человека соседствовали друг с другом, прожив 46 лет, я вам скажу как. Я никогда с ним не только не соперничала, а у меня всегда было на первом месте благоустроить его состояние. Даже после крика Хрущева, там был второй период, сейчас упомяну. Удавалось мне, как сегодняшняя культура, по остаточному принципу, 069 на культуру денег идет, так у меня шло времени, то есть я писала, когда он уезжал, но при нем почти никогда этого не могло быть, потому что надо быть одной.

И вот был другой случай, который вам будет интересен. Андрей Андреевич имел второй виток жуткого поношения. Извините, что я говорю про него больше, хотя мой вечер, но это неразъединимо. Он уехал в Новосибирск писать, там написан очень большой цикл "Я брожу под Новосибирском" и так далее. Его очень любил Академгородок, вообще, все наши ученые, все интеллектуалы очень ценили. Он жил там в гостинице, и вдруг происходит следующий случай. Мне ребята доносят, что в "Литературке" готовится пасквиль на Андрея, где он назван прихвостнем Аллилуевой. Аллилуева, дочка Сталина, только что эмигрировала, это был громадный скандал, как вы понимаете, дочь Сталина, а сталинский культ еще был тогда. Это было неправдой, потому что Андрей вообще не был знаком со Светланой Аллилуевой. Я с ней была знакома через Синявского, если вы знаете, что "43 письма другу" Синявский написал, это с ней у него были такие отношения высокие. И второй виток – после Хрущева он только очнулся, и опять это. Я иду к этому человеку (не буду сегодня его называть, тем более он скончался), и он мне говорит: "Зоя, я даю гарантию, любое слово, что этого не будет, я уже это запретил". На другой день мне звонит та же "Литературка" и говорит, что у них это стоит в номере. Я сажусь в самолет и вылетаю к Андрею в Новосибирск, понимая, что этого он просто не выдержит, и мало ли что он сделает. Он тогда чуть не наложил руки на себя. Прилетаю я туда, говорю ему, что этого ничего не будет, и на другой день мне звонят с Москвы и говорят, что "Литературка" вышла. И пока это до него не дошло, все-таки Новосибирск – это другое, я Андрею рассказываю, что это может быть, какую-то делаю прокладку. Он уже это знает, и я оттуда улетаю.

Наверное, я настолько выложилась на то, чтобы привести его как-то в порядок, что я прилетаю и узнаю, что Артур Миллер и Инга, его новая жена после Мэрилин Монро, они обыскались, где мы с Андреем. Узнав, что я прилетела, они собираются ко мне на Котельники. И Лиля Юрьевна Брик звонит мне и говорит: "Зоя, давайте мы вас привезем к нам, а потом они приедут к вам. Я умираю узнать, что с Андреем, как он пережил все это". Они были очень большими поклонниками и покровителями Андрея, и Лиля Брик, и Катанян. Я еду к ней и вдруг понимаю, что я ослепла, вот у Лили Брик. И как мне сделать, чтобы они этого не поняли… Просто такое напряжение, очевидно, было в Новосибирске у меня, что где-то какой-то спазм сделался. Я говорю: "Василий Абгарович, я так устала с дороги, вызовите мне такси и доведите". Он меня доводит до такси, водителю я говорю, что ничего не вижу, он меня привозит на Котельники. На два дня я ложусь, и лечат мой спазм. И на другой день приходят Артур Миллер и Инга. Это вот такая цена была моя.

Как он там перенес? Как мы выпутались? Этот человек наврал, он нарочно усыпил мою бдительность, знал, что при случае я еще могу с кем-то поговорить, чтобы защитить Андрея. Вот такие были вещи, понимаете. Поэтому жизнь с ним – это не подвижничество, я просто научилась понимать его и понимать, что будет, если он это переживет. И те 15 лет, когда он был очень тяжело болен, тот же Арабов рассказывал о том, как они работали с Андреем Андреевичем последнюю книгу, когда по губам… Он его спрашивает: "Вы сказали "полет"?" Тот качал головой: "Нет". – "А как?" И опять. И каждая фраза, каждая строчка. С таким подвижничеством этого редактора создалась книжка "Ямбы и блямбы". Я положила Андрею Андреевичу в гроб, зная, что это был сигнал, который он успел посмотреть.

Даже когда он болел, у него не было ни хандры, ни плохого настроения, ни ворчания. Он вообще был золотой. Я много ему, конечно, возражала, и он это ценил, потому что я не выстраивала отношения за счет того, что потакала. Но максимум того, что я могла говорить, когда он мне читал (он же мне все читал первой, очень хорошо зная мою реакцию по физиономии), я говорила: "Мне кажется, что еще можешь подумать" или "Мне кажется, что заложено гораздо больше, у тебя получится, если ты еще отложишь".

- Добрый вечер, меня зовут Екатерина, огромное спасибо за демократичность, за вашу интеллигентность. Звезд сейчас много, а звезд, до которых можно дотронуться рукой в прямом смысле слова и в переносном, которые стоят с тобой и разговаривают на равных, сейчас очень и очень мало. И хоть народ стал пожиже, а вот ощущение откуда-то в нас берется, не имея под собой основания. Спасибо вам за это.

Буквально маленькую зарисовочку, она относится к вам. Два года назад летом я приехала в Переделкино. Уже закрывались музеи, я привезла подругу, мы были в доме Пастернака. Выходит служитель, или охранник, музей уже закрыт, я спрашиваю: "А здесь же находится дача Зои Борисовны и Андрея Андреевича?" Он говорит: "Да-да, но Зойка вчера уехала, сказала, чтобы я за домом присматривал". Вы знаете, это не было грубо, я поверила, что вы действительно с этим человеком можете запросто спокойно поговорить и оставить свой дом на его попечение. Вы ведь тот человек, который знал Лилю Юрьевну Брик, о которой вы уже упомянули, и даже через одно рукопожатие вы знакомы с Владимиром Маяковским. Мне хочется у вас спросить, какие у вас ощущения от этой женщины и от ее роли в жизни Маяковского? Спасибо.

Богуславская: Вы знаете, я отношусь к тем многим, но скрытым, и к тем немногим, которые не то что не восхищалась ею… У нее была фотография, которую стибрили тут же, где Лиля Брик обнимает меня, два лица таких, и надпись: "Юной Озе от старой Лили". Лиля Брик – совершенно недооцененный гуру очень многих молодых поэтов. Все поэты к ней ходили. Она была очень строгий человек, но ее строгость заключалась только в умении слушать и напоминании, что она очень хочет этого человека видеть. Единственное, что я могу про нее рассказать, что вы не знаете, она очень плохо меня приняла. Когда Андрей женился на мне, она не показывала, но предпочитала, чтобы он приходил один. Он меня тут же предъявил Лили Брик. И мы пришли. Я была не та женщина, которую Лиля Брик предполагала рядом с Андреем Андреевичем, таким принцем-мальчиком, который читал ей стихи. Вокруг него было очень много женщин до меня, чего я никогда не скрываю, с очень крупными именами, то есть очень известные, одна из них скончалась буквально на прошлой неделе. Это было как-то понятно – поклонницы и он. И вдруг приходит взрослая женщина с ребенком. А потом, как это получилось, я не знаю, она стала очень меня любить, больше, чем Андрея: Андрея как поэта, а меня просто как существо. Поэтому она очень заботилась. И если я не приходила долго (мы жили на соседней даче) или с Андреем, или одна, то она звонила и говорила, что типично для Лили: "Зоенька, я вас чем-нибудь обидела?" Такая была форма напоминания.

Я не буду говорить, за что и как, о ней и так много написано, я верю, что она сотрудничала с органами, что у нее был любовником какой-то генерал КГБ, но надо же представить себе, что тогда вся писательская элита дружила с ВЧК. Они все дружили, потому что считали, что революцию делали они, а это передовой отряд революции. Я это ей прощаю и терплю, потому что настолько превосходит ее понимание и любовь к поэзии, нельзя даже передать, как она понимала. Андрей всегда говорил, что Лиля Юрьевна – это квинтэссенция модерна и нового, она чувствует поэта, она улавливала какие-то кощунственные вещи.

Мы считали из-за таких звонков обязательным заходить перед каждым отъездом к Лили Юрьевне. И мы с Андреем перед Пицундой, где мы очень часто бывали, Грузия любила поэзию, как ни одна другая страна, кроме России, может быть. Нас там всегда селили, привечали, Андрею давали какое-то жилище, где он мог один бегать и писать. Перед отъездом мы заехали к Лиле. Она уже была с поломанной шейкой бедра, ее муж Василий Абгарович, боготворивший ее, построил лифт, чтобы она могла на второй этаж подниматься. У нее уже было плохое настроение, потом я поняла, из-за чего. Я прихожу с Андрюшей к ней, и Василий Абагрович говорит: "Параджанов из тюрьмы прислал Андрею Андреевичу подарочек, сделанный из соломки". Его посадили за определенные склонности, он там честно отсидел и, кстати, выручила его из тюрьмы тоже Лиля Брик. Она знала единственная воздействие на нашу власть – через Компартию Франции. И Луи Арагон, великий поэт Франции, который был мужем ее родной сестры писательницы Эльзы Триоле, когда был с визитом у наших правителей, сказал, что нельзя, чтобы такой великий кинорежиссер… Его выпустили после отъезда Арагона из Советского Союза. Так вот, у него ничего там не было, он делал из спичек, соломки, карандашей отточенных, прелестно совершенно, сейчас я не знаю, какая это ценность. Андрей Андреевич поднимается наверх, и Лиля остается со мной и мне говорит: "Зоечка, как хорошо, что вы зашли перед поездкой". Я говорю: "Лиля Юрьевна, но мы едем на две недели, о чем вы говорите, не успеете оглянуться, мы уже вернемся". И вдруг она мне говорит: "Ну а кто знает, может быть, меня уже не будет". – "Лиля Юрьевна, как вы можете?! Меня так огорчают в дорогу такие слова, ничего не случится, шейка бедра срастается, есть лифт". И она говорит: "Я сама это сделаю". Я, наверное, побелела, и в это время спускаются Андрей Андреевич с Василием Абгаровичем, она говорит: "Зоечка, ну что вы, я пошутила". Осадок у меня остался. Мы приехали в Пицунду, я звоню своей подружке Майе Троцкой в Москву из автомата: "Майя, какие новостишки в Москве?" Она мне говорит: "Ну, главную новость, наверное, ты знаешь". – "Какую?" – "Про Лилю". – "Боже, что случилось?!" – "Я говорить не буду, ее нет. Приедешь – узнаешь". Она боялась по телефону сказать о самоубийстве. А когда мы вернулись, Василий Абгарович показал ее предсмертную записку: "Прошу никого не винить", – и рассказал, как это было. Она настолько тщательно все продумала. Раз в неделю домработница с Василием Абгаровичем ездили на рынок закупать продукты и в "Березку". В "Березке" за валюту были продукты, которых нигде не было, поскольку Арагон и Эльза оставляли сертификаты, и этой уже очень пожилой паре привозили продукты раз в неделю. Они отсутствовали часа три. И Лиля сказала домработнице Аннушке, которая поехала с Василием Абгаровичем: "Аннушка, дайте мне сумочку, что-то у меня голова болит". Та дала ей сумку, воду и уехала. Они вычислила три часа, приняла нембутал, который заложила в сумке, полностью весь пузырек, и успела написать записку: "Прошу никого в моей смерти не винить. Благодарю вас. Вася, я тебя обожаю. Я приняла нем…" – и на этом она заснула. Вот ее было самоубийство.

И теперь почему плохое настроение. Она узнала, что у Василия Абгаровича рак. Она понимала, что может его пережить, и ее беспомощность – все это существенная составляющая, я считаю. Василий Абгарович недолго прожил после нее. Мне позвонил его сын Василий Васильевич, который очень много книг написал, сказал: "Зоя, вас так любил мой отец, приезжайте, его не стало, но он у нас дома будет два дня, приезжайте". Я схватила такси и помчалась. Увидела его лежащим к стенке, ни на что не отвечал, не поворачивался. Ко мне повернулся, я говорю: "Василий Абгарович, миленький, ну как так?" Он сказал: "Зоенька, смысла жить больше нет".

Теперь о Маяковском. Вероника Полонская была в связи с Маяковским, когда Лиля и Василий Абгарович в Берлине были. Она всегда считала, что если бы она была в это время здесь, никогда бы Маяковский этого не сделал. На самом деле, я вам хочу сказать, он любил одну женщину – это Лилю Брик. Не может так быть, чтобы последние строчки перед выстрелом он написал: "Люби меня, Лиля!" У него другая женщина, у него другая жизнь, те где-то в Берлине. То есть за гробом, по ту сторону жизни, он хочет, чтобы она его любила. Все собрание сочинений – ее не было – он все равно посвятил ей. Также были женщины, были увлечения, но в нем она сидела каким-то стержнем, составной частью. Почему? Все потому же – она не просто понимала поэзию, для него было важным получить ее одобрение после того, как он читал. Она средне отнеслась к поэме "Ленин", "Хорошо" и так далее. А про этот треугольник я вам скажу, потому что я лично имею свидетельство. Когда Генрих Боровик приехал и сказал, что никогда бы он не женился на Татьяне Яковлевой, я была подтверждением, потому что у Боровика была пресс-конференция, и задали вопрос, что было бы, женился бы, не помешай Лиля браку с этой женщиной, с Татьяной Яковлевой? И Боровик там сказал, что, конечно, это было бы. И корреспондент "Washington Post", которого мы очень хорошо знали, сказал: "Стыдитесь, Генрих!" Генрих раскаялся и тут же заговорил по-другому, но это загогулина.

На самом деле было следующее. Когда я была в Америке, писала книгу "Американки", которая выходила несколькими тиражами по сто тысяч, я обошла весь слой. Я видела четырех первых леди, которых никто никогда не видел – Жаклин Кеннеди, Бетти Форд, Нэнси Рейган и так далее. С ними со всеми общалась лично, поскольку я не была официальным гостем, я писала книгу. Я отказалась ее писать, когда меня вызвал молодой главный редактор "Прогресса" после моей статьи. Была у меня статья "Девушкой можно быть раз в жизни". Какой-то вечер у меня был в колледже американском с школьниками последних классов, встала девушка и задала мне заковыристый сексуальный вопрос, я спросила: "Вы замужем?" Она ответила: "Я не замужем, куда спешить? Девушкой можно быть раз в жизни". И я это вывела в заголовок статьи, которая появилась в "Комсомолке", которую перепечатывали, наверное, сто газет. Это название имело колоссальный успех. Я там поставила себе целью увидеть Татьяну Яковлеву, поскольку Татьяна Яковлева дружила с двумя людьми нетрадиционной ориентации, которых я страшно любила. Один из них был Геннадий Шмаков, а другой был Костин, который шил тапочки в Большом театре. А Генку я обожала, мы дико дружили, как братья. Я получила доступ к ней через Артура Миллера, с которым тоже уже дружила. И когда я пришла к Татьяне Яковлевой впервые, я увидела этого Гену, который уже умирал от СПИДа, переводчик с восьми языков, все, что напечатано по-испански, все перевод Гены Шмакова. Он уехал как близкий друг Барышникова, стайка балетная петербургская уехала. И когда я попала к Татьяне Яковлевой, она сказала: "С вами очень хочет поговорить Гена". Я сказала: "Как, он у вас?" Он умирал у нее, она его взяла к себе жить. Вышел Геннадий, который был в голубом халате с золотыми кистями, но я его не узнала, это была дощечка, это были последние дни. Андрюшка мне звонит и говорит: "Ты сегодня увидишь Генку, не вздумай с ним обниматься". Тем не менее, мы с ним обнялись, я его очень любила, это теперь мы знаем, что никакой роли не играет по отношению к СПИДу. И дальше я с ней вступила в очень доверительные отношения. И она три дня под магнитофон по сорок минут рассказывала мне. Что она рассказывала про Маяковского? Это было напечатано и в "Юности", и во многих моих книгах написано. "Европейки в Америк